Неточные совпадения
Любовное свидание мужчины с
женщиной именовалось «ездою на остров любви»; грубая терминология анатомии заменилась более утонченною; появились выражения вроде «шаловливый мизантроп», [Мизантро́п — человек, избегающий общества, нелюдим.] «
милая отшельница» и т. п.
Она точно была неведающая, испорченная, но
милая и безответная
женщина.
— Она очень
милая, очень, очень жалкая, хорошая
женщина, — говорил он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела сказать.
Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и понял всё, что происходило в ее дорогой,
милой душе в то время, как она, не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни
женщины, лежала подле него.
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что
женщина,
милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
«Какая удивительная,
милая и жалкая
женщина», думал он, выходя со Степаном Аркадьичем на морозный воздух.
— Mon cher, — отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон: — je meprise les femmes pour ne pas les aimer, car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule. [
Милый мой, я презираю
женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой (фр.).]
— Любит ли?
Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная
женщина этого не скажет…
«Не зайдете,
милый барин?» — спросила одна из
женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна — одна из всей группы.
Паратов.
Помилуйте, за кого же вы меня принимаете! Если
женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу. Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая
милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри:
женщина с ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
У нее была очень
милая манера говорить о «добрых» людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом; как будто она рассказывала о маленьких тайнах, за которыми скрыта единая, великая, и в ней — объяснения всех небольших тайн. Иногда он слышал в ее рассказах нечто совпадавшее с поэзией буден старичка Козлова. Но все это было несущественно и не мешало ему привыкать к
женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
— Подумай: половина
женщин и мужчин земного шара в эти минуты любят друг друга, как мы с тобой, сотни тысяч рождаются для любви, сотни тысяч умирают, отлюбив.
Милый, неожиданный…
Чебаков. Нет, я шучу.
Помилуйте, кто же это узнает! Послушайте, я вам даже завидую. Вы будете разговаривать с любимой
женщиной, а я должен страдать в одиночестве.
И если, «паче чаяния», в ней откроется ему внезапный золотоносный прииск, с богатыми залогами, — в
женщинах не редки такие неожиданности, — тогда, конечно, он поставит здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию
милого существа: она и искусство будут его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет в дело. Ему не над чем будет разбрасываться, жизнь его сосредоточится и определится.
— C'est selon, mon cher. [Это смотря как,
милый мой (франц.).] И притом же ты сам давеча упомянул о «широкости» взгляда на
женщину вообще и воскликнул: «Да здравствует широкость!»
Но всего
милее ему было поболтать о
женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от
женщин! Как можно, чтобы
женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой
милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
— Ужасно, Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!.. Прощай, Лизок. Лизочка,
милая, скажи: разве можно заставлять
женщину ждать себя? Позволительно это?
—
Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и
женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Но я замечаю, мой
милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к
женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта
женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
В «свете» только «свет» и больше ничего; Катерина Николаевна (дочь его) блестящая
женщина, и я горжусь, но она часто, очень-очень,
милый мой, часто меня обижает…
Вот
милях в трех белеет стройная, как стан
женщины, башня Эддистонского маяка.
Все пространство, занимаемое колониею, составляет 118 356 кв.
миль, а народонаселение простирается до 142 000 душ мужеского пола, а всего с
женщинами 285 279 душ.
Больше же всех была приятна Нехлюдову
милая молодая чета дочери генерала с ее мужем. Дочь эта была некрасивая, простодушная молодая
женщина, вся поглощенная своими первыми двумя детьми; муж ее, за которого она после долгой борьбы с родителями вышла по любви, либеральный кандидат московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания.
«Ведь это мертвая
женщина», думал он, глядя на это когда-то
милое, теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него нашла минута колебания.
С самым серьезным лицом она болтала тысячи тех
милых глупостей, какие умеют говорить только
женщины, чувствующие, что их любят; самые капризы и даже вспышки гнева, как цветами, пересыпались самыми неожиданными проявлениями загоравшейся страсти.
—
Помилуйте, Марья Степановна: я нарочно ехала предупредить вас, — не без чувства собственного достоинства отвечала Хиония Алексеевна, напрасно стараясь своими костлявыми руками затянуть корсет Верочки. — Ах, Верочка… Ведь это ужасно: у
женщины прежде всего талия… Мужчины некоторые сначала на талию посмотрят, а потом на лицо.
— Боже тебя сохрани,
милого мальчика, когда-нибудь у любимой
женщины за вину свою прощения просить!
— Садись ко мне на колени, моя
милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная
женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Изволь, мой
милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то
женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
—
Милый мой! я готова, поговорим! — послышалось из соседней комнаты. Голос молодой
женщины был глух, но тверд.
— Полно, мой
милый, это мне не нравится, когда у
женщин целуют руки.
Но я, кроме того, замечаю еще вот что:
женщина в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень благоприличных, чем найдет во всем Боккаччио, и уж, конечно, не услышит от него ни одной светлой, свежей, чистой мысли, которых у Боккаччио так много): ты правду говорил, мой
милый, что у него громадный талант.
Но, серьезно, знаешь ли, что мне кажется теперь, мой
милый: если моя любовь к Дмитрию не была любовью
женщины, уж развившейся, то и он не любил меня в том смысле, как мы с тобою понимаем это.
— Конечно, мой
милый. Мы говорили, отчего до сих пор факты истории так противоречат выводу, который слишком вероятен по наблюдениям над частною жизнью и над устройством организма.
Женщина играла до сих пор такую ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство насилия отнимало у ней и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию. Это объяснение достаточное. Но вот другой такой же случай. По размеру физической силы, организм
женщины гораздо слабее; но ведь организм ее крепче, — да?
— Мой
милый, я читаю теперь Боккаччио (какая безнравственность! — замечаем мы с проницательным читателем, —
женщина читает Боккаччио! это только мы с ним можем читать.
—
Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная
женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Моя
милая, ангел мой, всему своя пора. И то, как мы прежде жили с тобою — любовь; и то, как теперь живем, — любовь; одним нужна одна, другим — другая любовь: тебе прежде было довольно одной, теперь нужна другая. Да, ты теперь стала
женщиной, мой друг, и что прежде было не нужно тебе, стало нужно теперь.
— Ах, мой
милый, скажи: что это значит эта «женственность»? Я понимаю, что
женщина говорит контральтом, мужчина — баритоном, так что ж из этого? стоит ли толковать из — за того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой
милый?
Такие мысли не у меня одной, мой
милый: они у многих девушек и молоденьких
женщин, таких же простеньких, как я.
Это, мой
милый, должно бы быть очень обидно для
женщин; это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед
женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее.
— Святая
женщина! — сказал Крыжановский, смахивая слезу. — Подите, мои
милые друзья, спросите у нее, можно ли мне явиться сегодня или еще обождать?
— Ах, как вам не стыдно так говорить! Она пела и играла для того только, чтобы сделать мне угодное, потому что я настоятельно ее просила об этом, почти приказывала ей. Я вижу, что ей тяжело, так тяжело; думаю, чем бы ее развлечь, — да и слышала-то я, что талант у ней такой прекрасный!
Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея Петровича; убитая
женщина, tout-а-fait, [Окончательно (фр.).] что вы это?
— Простить! — подхватил Лаврецкий. — Вы бы сперва должны были узнать, за кого вы просите? Простить эту
женщину, принять ее опять в свой дом, ее, это пустое, бессердечное существо! И кто вам сказал, что она хочет возвратиться ко мне?
Помилуйте, она совершенно довольна своим положением… Да что тут толковать! Имя ее не должно быть произносимо вами. Вы слишком чисты, вы не в состоянии даже понять такое существо.
Мудрено тебе вообразить, что Оленька, которую грудным ребенком везли из Читы в Петровское, теперь
женщина 24 лет — очень
милая и добрая.
—
Помилуйте, да мало ли чего на свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается в семействах, где есть и
женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.
—
Помилуйте: разве может быть что-нибудь приятнее для
женщины, как поднять человека на честную работу?
— Верю, Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в
женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность. А такие господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных…
Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!
— Дуся!
Милый, — ласково произнесла
женщина воркующим, немного хриплым со сна голосом, — а я тебя ждала, ждала и даже рассердилась. А потом заснула и всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне, моя цыпочка, моя ляленька! — Она притянула его к себе, грудь к груди.